Антишарлатанский сайт

— Игорь, вы возглавляете Международную ассоциацию русскоязычных ученых за рубежом и в этом качестве приезжаете на форумы научной диаспоры. Как действующий ученый— участвуете в грантовых конкурсах Минобрнауки. А видите ли Вы перспективы в России для себя?

— Вижу, иначе бы не приезжал. Чиновники из министерства (Минобрнауки.— GZT.RU) работают в диалоге с учеными, в том числе с нашей научной диаспорой. Они приезжали к нам на конференцию русскоязычных ученых. Много часов мы разговаривали. Обсуждали программу по привлечению в российские вузы зарубежных ученых. Мы настаивали на международной экспертизе проектов и прозрачной системе распределения ресурсов. В итоге часть наших предложений была принята и сейчас все программы работают на этих принципах. Принципах, на которых строится наука во всем мире. Год назад представитель Минобрнауки Сергей Иванец объявил о конкурсе по привлечению ведущих ученых в российские образовательные учреждения высшего профессионального образования (программа «Научно-педагогические кадры России»). Благодаря ей приехали уже 200 ученых из западных стран. Я знаю многих— это очень серьезные ученые из авторитетных университетов. Люди едут в Саратов, в Новосибирск, Физтех, МГУ. По контракту они должны проводить в России два месяца в год.

— Такой срок пребывания кажется несерьезным.

— В июне объявили конкурс по новой программе. Там заложен значительный бюджет: грант на проект— $5 млн. Длительность с 2010 по 2012 год— два года и один месяц. И ученым необходимо провести четыре месяца в год. Однако это условие этого конкурса— необходимость пребывания в России не менее четырех месяцев— делает невозможным участие для большинства профессоров из США. Большинство американских университетов обязывает свою профессуру работать девять месяцев по месту основной работы в США. Таким образом, американские профессора могут свободно распоряжаться лишь тремя месяцами в год, не нарушая своего контракта. Не один профессор, к примеру, Массачусетского технологического института (MIT) не напишет заявку на грант.

Многие российские ученые и чиновники считают, что это также слишком малый срок— и нужно, мол, за эти деньги, обязать ученых проводить в России минимум шесть месяцев. Я так не считаю. В свое время я написал президенту Медведеву письмо, но мне ответили, что менять это требование не планируется. Но мне кажется, что нужно искать какие-то иные формы сотрудничества, иначе ничего не получится и многие по-настоящему серьезные профессионалы не поедут.

— Тем не менее в новом конкурсе будете участвовать?

— Я подал заявку. Совместную с Московским государственным институтом электронной техники в Зеленограде и Институтом трансплантологии имени Шумакова. Будем разрабатывать новый имплантируемый дефибриллятор для мерцательной аритмии. От нее страдают миллионы людей по всему миру. Методов терапии, которыми можно вылечить значительное количество пациентов, практически не существует. Суть нашей идеи вкратце такова: наш имплантат определенным образом прикладывает электрическое поле к сердцу и подавляет очаги волн и аритмию, используя значительно меньшее количество энергии, чем традиционная дефибрилляция. Традиционная дефибрилляция не применима к мерцательной аритмии, так как из-за ее слишком высокой энергии процедура очень болезненная. Мы сейчас практически подобрались к возможности безболезненной процедуры. И тогда уже точно можно будет лечить миллионы пациентов по всему миру.

В США мы ведем несколько исследовательских программ, которые невозможны в России. Одна из программ связана с изучением физиологии сердца человека. Обычно физиологические опыты ставятся на мышах, кроликах, собаках. Но в результате-то мы собираемся лечить людей. Большого практического успеха нет, поэтому мы решили вести исследования на живых сердцах людей. Мы получаем их от пациентов, которые страдают от сердечной недостаточности и им делают пересадку сердца. Плюс используем сердца доноров, которые не приняли к пересадке. Мы изучаем разницу в экспрессии генов и электрофизиологии в больных и здоровых сердцах людей. В нашей лаборатории мы получили и исследовали почти 100 сердец. Это— наш уникальный опыт, но за нами сейчас пошли и другие исследователи.

— Те самые инновации?

— Да. Но пока у нас есть только ее научная часть. Нам еще нужно подтвердить свои идеи. И пока на животных. Планируем выходить на коммерциализацию. Я уже создал компанию в США, а часть производства можно будет открыть и в России. В том же Сколково. Имплантируемые приборы— это самый настоящий хайтек. Мы хотели, чтобы часть бизнеса была в России. По условиям гранта нужно нанять определенное количество сотрудников: трех аспирантов, двух кандидатов, одного доктора. Думаю, у нас все получится. Удалось найти отличного партнера в Зеленограде. Сергей Селищев, профессор Московского государственного института электронной техники, заведующий кафедрой биомедицинских систем,— крупнейший в России специалист в медицинском приборостроении. Главный редактор журнала по биомединженерии. У него есть опыт коммерциализации: его компания производит дефибрилляторы. Так как это будет мой второй грант, то в случае успеха я буду брать в Вашингтонском университете sabbatical (годовой академический отпуск.— GZT.RU). И проведу в следующем году в России уже шесть месяцев.

Ученый и предприниматель

Игорь Ефимов— профессор биомедицинской инженерии, клеточной биологии и физиологии в Вашингтонском Университете, США. Он работал в Кливлендской Клинике, одном из лучших в США кардиологических отделений. Потом— в университете Case Western Reserve, одном из старейших факультетов биомедицинской инженерии в мире. Теперь он работает в Washington University в Сент-Луисе, медицинская школа которого входит в тройку лучших в США. Помимо науки занимается предпринимательской деятельностью в области кардиологии. Живет в Сент-Луисе, городе Марка Твена, на Миссисипи. Игорь Ефимов— член совета директоров Russian-American Medical Association и вице-президент Russian-speaking Academic Science Association.

— По нынешнему гранту вы работаете в Нижнем Новгороде?

— Да, вместе с Григорием Осиповым, заведующим кафедрой и профессором факультета вычислительной математики и кибернетики Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. Он занимается моделированием деятельности сердца, изучает нелинейные процессы в возбудимых средах, в частности в сердце. Проект также в перспективе будет способствовать более эффективной терапии аритмии сердца.

— Многие представители научного сообщества нервно реагируют на двухмесячные приезды «возвращенцев» и пятимиллионные гранты. Вам приходилось сталкиваться с этим?

— Я в основном общаюсь с нормальными учеными, у которых нет комплекса неполноценности. Они, как раз, видят в этих программах возможности для своих университетов. Деньги же не уйдут в Америку, а останутся в России, в университетах, в лабораториях. Появятся новые рабочие места для ученых, будут платиться всем нормальные человеческие зарплаты. А не только приехавшему ученому. Профессора уедут обратно или останутся, но лаборатория останется точно. Нервничают же только товарищи, сидящие на ставках в РАН,— они считают, что с помощью этих грантов министерство отбирает деньги у академии и стипендии у аспирантов. А мы, «варяги», и чиновники оставляем их без гроша в кармане. Но зарплата этих людей не зависит от того, делают они что-то или нет. И это большая проблема современной российской науки. В Америке, к примеру, нет ставок вообще. Просто нет такого понятия. Все эти ставки, передающиеся по наследству лаборатории и целые институты, бесправные аспиранты с мизерными стипендиями напоминают мне крепостное право. Многие академики похожи на бар, у них есть «души», которые трудятся в их деревеньке наследной, не имея «Юрьева дня» из-за отсутствия латеральной (дословно— боковой.— GZT.RU) мобильности.

В Штатах все устроено иначе. Объясню на своем примере: у меня и моей лаборатории есть финансирование, которое получено в тяжком труде, в конкурентной битве с другими университетами. Когда я нанимаю людей, аспирантов, постдоков (Postdoctoral Fellowship, стипендия для молодых научных работников, недавно получивших степень PhD, для стажировки на протяжении одного-трех лет в другом университете.— GZT.RU), я понимаю, что если потеряю финансирование— по причине потери идей или интереса к проекту,— мне придется увольнять своих сотрудников. Эта конкурентная среда— тот базис, объясняющий, почему американская наука гораздо лучше русской.

Но мизерные стипендии аспирантов— это ведь реальная проблема?

Я вообще не понимаю, что такое стипендия. Аспирант— как крепостной. Получил место на кафедре. Делает вид, что занимается наукой, а его шеф притворяется, что платит ему стипендию. Унизительно все это. Ясно, что жить на эти деньги нельзя. Аспирантура также должна измениться кардинально. К примеру, у меня 6–7 аспирантов в лаборатории. Стипендия им платится из моих денег, которые я заработал своим горбом. Она составляет где-то $27–28 тыс. в год.

Естественно, бытовая неустроенность ученых, особенно— молодых специалистов— это серьезная проблема и государству нужно ее как-то решать.

Россия потратит миллиарды на возвращение ученых из-за границы

Министерство образования и науки огласило амбициозные планы на 2010–2012 годах по поддержке ученых, работающих не только в России, но и в университетах по всему миру. Цена вопроса— несколько десятков миллиардов рублей. Подробнее.

«Тезис о том, что вся наука в академии,— миф»

— Игорь, и в тоже время вы последние два года часто бываете в России. Как вы оцениваете перспективы отечественной науки в дальнейшем?

— Я оптимистично смотрю на многие вещи. У меня есть четкое убеждение, что наука должна делаться в университетах. Я несколько раз встречался с министром Андреем Фурсенко, он разделяет мои взгляды. И я наблюдаю, как ему достается от профсоюза РАН за свои, разумные, на мой взгляд, решения. В СССР с наукой ассоциировалась только Академия наук. В последние годы она эволюционировала во что-то в высшей степени неправильное, в некое закрытое сообщество. Большинство академиков просто перестали преподавать. В западных странах наука делается в университетах. И делается она студентами, а они есть только в университетах. В НИИ существуют аспиранты, но вовлекать молодые умы нужно гораздо раньше. Об этом писал еще легендарный химик Дмитрий Менделеев в статье «Какая же академия нужна в России» (впервые опубликована в 1966 году.— GZT.RU).

Основная ее идея в том, что ученые, если хотят заниматься наукой, должны учить студентов. На самом деле мало кто понимает, насколько позитивными могут быть преобразования от перевода исследований в вузы. Я понимаю, это очень болезненный процесс, даже не для ученых, а для так называемых сотрудников академии. Это сообщество воспринимает действия государства как нападки на свою собственность.

— А как же быть с действующими, активными учеными, которых тоже немало.

— Все решается просто, нужно провести аудит РАН и всех структур. Причем критерии отсева вполне просты, объективны и прозрачны. Пусть покажут свои публикации в журналах с приличным импакт-фактором, пусть укажут свой индекс цитируемости. Пусть покажут свои лаборатории. Сейчас работающие, а не 20 лет назад. В академии слишком много случайных людей. Я видел их вблизи. Они в советские годы работали в производстве. Плюс члены различных парткомов, общественники и прочие номенклатурщики. Большинство членов— отраслевые академики, которые работали в закрытых НИИ. Их публикации, если они были, закрыты. В то же время есть костяк замечательных ученых. Я, например, познакомился с академиком Хохловым. Очень серьезный ученый. У него индекс Хирша— 46. Это больше чем в среднем у всех нобелевских лауреатов. Кто спорит, Академия нужна, но не как министерство науки, не как ее филиал. Нельзя, чтобы академики распоряжались всеми источниками финансирования фундаментальной науки. Я уверен, в РАН произойдут серьезные преобразования уже очень скоро.

Индекс Хирша

H-index, критерий Хирша— наукометрический показатель, предложенный в 2005 году американским физиком Хорхе Хиршем (университет Сан-Диего, Калифорния) в качестве альтернативы классическому «индексу цитируемости», представляющему собой суммарное число ссылок на работы ученого. Критерий основан на учете числа публикаций исследователя и числа цитирований этих публикаций.

— Вы так уверенно говорите о преобразованиях академии. Уже приняты какие-то решения?

— Я не могу знать, что там, в голове у Дмитрия Анатольевича (президента Медведева.— GZT.RU). Но сейчас, когда заработают программы Минобрнауки, появятся лаборатории, сразу станет ясно: тезис о том, что вся наука в академии— это миф. Нельзя же так долго поддерживать структуру, которая не соответствует задачам, которые сейчас стоят перед страной.

— А как обстоят дела в близкой вам биомедицине? Насколько она конкурентоспособна?

— Мне близка оценка генетика Максима Франка-Каменецкого, которую он высказал на конференции в Петербурге этим летом. Признак серьезных исследований в биомедицине США— получение гранта Национальных Институтов Здоровья США, который называется R01. Сумма финансирования около $1,5 млн на четыре— пять лет. Несколько таких грантов кормят лабораторию. Лично у меня четыре таких гранта с учетом коллабораций (совместная научная деятельность.— GZT.RU). Российским лабораториям он не дается, но если посчитать, сколько исследователей могут на него претендовать, то получается, что— несколько десятков. В Америке, к примеру,— десятки тысяч. Я знаю отличные лаборатории в Пущино— если бы их трансплантировать в США, они бы были абсолютно конкурентоспособны. Неплохая работа ведется в МГУ, уральском отделении РАН и еще нескольких городах. Остальная масса «лабораторий» существует только на бумаге, а на деле— стыд и срам.

— Странно, ведь биомедицинские технологии— это же не какая-то забытая наука, самое прорывное направление, одна из пяти, что будет развиваться в Сколково.

— Да, технологии способствуют увеличению продолжительности жизни. Но многие специалисты в этой области уехали на Запад. Инфраструктуры нет. В США все лабораторное оборудование обновляется в течение трех-четырех лет. В России такого и близко нет. А все оборудование, что осталось от СССР,— бессмысленно и место ему на свалке. Причем в России есть современное оборудование. Я периодически, на разных конференциях, вижу доклады разных институтов. Обычно на этих слайдах сфотографировано очень дорогое оборудование. Во всех ракурсах. Но почему-то нет ни одного слайда о том, что на этих установках получено. Есть ли какие-то результаты экспериментов. Их нет. Более того, к приборам, который стоит миллионы долларов, даже не присоединен кабель. Видно, что они просто не используются, а стоят как мебель. Кроме того, видимо, на них некому работать.

О полете пчелы в семи измерениях. Опыт автобиографии

«В Девятке сначала мучили полит-зэков, которые его строили при Сталине и Берии. Они много чего понастроили— заводы, тенистые улицы, красивые удобные дома, парк, зоопарк. Они даже построили нам искусственное озеро и пляж. Благодаря этому— у меня было счастливое детство в одной из первых в мире gated community. Эта концепция рая на земле, но за решеткой, позже была перенята во многих странах мира, где богатые хотели жить лучше и подальше от бедных. Для этого им нужно было отгородиться от бедных решеткой… Тогда уровень жизни можно поднять значительно. В этом раю мы делали ракеты, обогащенный плутоний и спутники-шпионы до самого недавнего времени. В мае 2008 года остановлен последний плутониевый реактор. Прошла эпоха… В детстве я мечтал поступить в Суворовское Училище и носить золотые погоны. Мечтал делать ракеты и летать в космос на них. Читал книги про теорию относительности и Замечательных Людей. Примерно лет до 13 или 14. Потом я получил „сдвиг по фазе“ в Красноярской Летней Школе по Естественным Наукам, известной также как КЛШ или калоша (www.klsh.ru). Завидуйте те, кому не сподобилось там побывать в возрасте 15–16 лет. Это был самый важный момент в моей жизни. Вы, несчастные не побывавшие а КЛШ, никогда не станете думать о полете пчелы в семи измерениях или о причинно-следственной связи блоковского „Девушка пела в церковном хоре…“ с уравнением Гинзбурга-Ландау… Мне Вас искренне жаль. Ваша растительная жизнь пройдет впустую, и перед смертью вам будет мучительно больно за бесцельно и бесцветно прожитые годы…»

«Я уехал в Америку в рваных кроссовках»

— Игорь, расскажите, как вы стали заниматься биомедициной?

— Я из семьи, которая никакого отношения к науке не имеет. Родился, учился, и вырос в городе Красноярске-26, так же известном как Девятка, Железногорск. И в школьные годы я тоже к науке интереса не проявлял, пока не попал в Красноярскую летней школу по естественным наукам, более известную как Калоша. После этого все изменилось: я был поражен этим сообществом людей, увлеченных наукой, поэзией, музыкой. Кстати, до сих пор со многими поддерживаю приятельские отношения: многие стали известными учеными, а кто-то— чиновники в системе образования России. Для нас тогда самым заветным призом было поступить в МФТИ. В 1980 году я поступил на факультет молекулярно-химической физики. Так вышло, что я там всего два года проучился. На втором курсе (это были брежневские времена) я совершил мальчишескую глупость— написал заявление о выходе из комсомола. Написал вместе с другом, который был верующим. Он написал, что комсомол не совместим с верой в Иисуса Христа, после чего действительно ушел из физики в религию: стал реставрировать церкви. Ну а мне было просто противно. Я написал, что не могу быть в организации, в которой 99% членов не соблюдают устав. Я даже по пунктам описал, в чем именно не соблюдают. Замдеканы Убоженко и Простов, когда увидели заявление, обматерили меня и сказали, что я порчу им партийную карьеру. Пообещали, что «забреют» в армию, отправят в Афганистан, больше того— в Кандагар. В 1982 году там как раз была жуткая статистика смертности. Но все обошлось и закончилось переводом на факультет общей и прикладной физики, на мой взгляд, самый сильный в то время. Попал в группу «элементарные частицы». Признаться, я всегда болтался где-то посередине между частицами и биофизикой. «Элементарные частицы»— очень индустриальная тема— огромные коллективы, проекты, трудно сделать индивидуальный вклад. Ты будешь просто крутить большую-большую гайку вместе еще с тысячью человек. Мне стало это не интересно. Так, в 1986 году я и попал в Пущино, в лабораторию очень сильного профессора— Валентина Кринского. Он сам был физтехом, поэтому набирал ребят именно из МФТИ. К 1992 году, проведя исследования в Институте Биофизики АН СССР, я защитил диссертацию в МФТИ. К тому моменту вся наша лаборатория уже разъехалась по миру. Все сейчас стали известными и успешными профессорами: Саша Панфилов в Утрехте, Владимир Фаст в Алабаме, Аркадий Перцов в Нью-Йорке, Костя Агладзе в Японии. Сам Кринский уехал работать в Ниццу.

— Почему уехали вы?

— Уехали мы в Штаты вместе с женой и дочкой с одним чемоданом на троих. Я думал, мы уезжаем на год-два. Я так и говорил всем тогда: «Уезжаю, пока Гайдар не натешится». Я резко отрицательно был настроен к его реформам и до сих пор придерживаюсь того же мнения. Гайдар забыл, что Наполеон, когда на его войска нападали со всех сторон, командовал: «Ученых и ослов в середину». Он понимал, что и тех, и других нужно беречь. Если их перебьют, армия умрет быстро. Гайдар убил научные и инженерные кадры.

Не захотел провести аудит научных центров. Это ведь не так дорого и сложно. Посчитал бы всех нормальных специалистов. Но нет, решил просто прекратить финансирование всем, кроме близких себе «экономистов». Если бы деньги были, ученые не уезжали бы целыми лабораториями. Я бы не уехал, если бы было минимальное финансирование лаборатории и зарплата, на которую можно прожить с женой и дочкой. Но моя зарплата составляла в 1992 году $6 в месяц.

— То есть крах российской науки начался с Гайдара?

— Началось все это еще до Гайдара. Последние годы Горбачева были какие-то странные. Несмотря на разруху, появились какие-то шальные деньги. Какие-то хоздоговора. Ученые прирабатывали. Я как младший научный сотрудник получал 140 рублей зарплаты, а по какому-то хоздоговору— еще 1 тыс. рублей. Огромные деньги по тем временам. Но в 1991 году все это резко закончилось. И в Америку я уезжал в дырявых кроссовках. Как сейчас помню: был дефицит и удалось купить себе только кроссовки на размер меньше моего.— то, что «выкинули» в магазине. Они, естественно, быстро разошлись по швам. Первое, что я сделал на новом месте,— купил нормальные кроссовки.

— Как развивалась американская карьера?

— Занимался оптическими методами визуализации сердца, с помощью флюоресценции записывал электрические потенциалы в сердце. Мой будущий шеф Guy Salama (он первый записал потенциал действия в сердце с помощью оптических методов) бывал в Пущино в нашей лаборатории. Моя жена, работавшая в одной лаборатории со мной, отвечала тогда за встречу гостей. Она и сказала мне написать ему письмо. Salama сразу ответил. Потом я долго писал ему содержательный ответ: мой английский тогда еще был плох. А он подумал, что я сомневаюсь, и увеличил зарплату еще на $5 тыс. Одновременно он принял в свою лабораторию четырех постдоков: меня, американца, китайца и индуса. То есть представителей четырех ключевых научных народов. Это был отличный коллектив, это первый опыт работы и общения с иностранцами так близко. Мне вообще везло в жизни. После Питтсбурга я не искал работу. Через два года предложили независимую лабораторию в Кливленде, сразу на хорошие деньги, в два раза выше, чем было, и со всем необходимым оборудованием. Сначала в Кливлендской Клинике— самой лучшей кардиологической в США, и в мире, уверен, тоже. Работал я в ней шесть лет. Потом переехал буквально через дорогу— в местный университет, Case Western Reserve University, на факультет биомедицинской инженерии. Мне предложили отличную лабораторию. А в 2004 году уехал в Сент-Луис по приглашению Washington University in Saint Louis. Моя лаборатория занимается исключительно делами сердечными.

— Со временем стали приезжать на родину?

— Первый раз в 1999 году. То есть я пропустил самые шальные годы, как я понимаю. А уже в 2002 году пошли первые призывы возвращаться. В Дубне предпринимали попытки наладить мосты с диаспорой. Генрих Иваницкий, руководитель института биофизики в Пущино, в котором я работал, тоже там был. Рассказывал про ситуацию в городе и вообще про перспективы наукоградов. Он предложил мне вернуться— проработать под его началом несколько лет, а потом стать директором института. Я поехал в Пущино, решил посмотреть, что из себя представляла научная деятельность в новой России. Фактически два дня провел вместе с ним. Смотрел, чем приходится заниматься директору. Он все это время занимался починкой канализации. Это была серьезная проблема. Вторая проблема— уволить 5% сотрудников. Тогда в Пущино не было другой работы, и ты фактически выгонял людей на улицу, им бы нечего было есть. Это было страшно.

Евгений Насыров, GZT.ru